Анвасечка

Смерть первого сына, младенца Феликса, Нюся перенесла тяжело, но стойко. Сама она была одиннадцатым ребёнком в семье, трое детей умерли маленькими. В семье погоревали, но приняли как должное: Бог дал, Бог взял. Редко выживали все родившиеся дети в деревнях без медицины, ухода и хороших условий.

Умер Феликс не на глазах у матери. Приехавшая из Москвы подруга ругала Нюсю за то, что много времени отдаёт работе, вместо того, чтобы заниматься ребёнком. Уговорила её отдать полуторагодовалого малыша в детский санаторий, где ему будет обеспечен замечательный уход. Поколебавшись немного, Нюся согласилась, хотя муж очень просил не делать этого.

В санатории ребёнок подхватил нераспознанную, а может быть, скрываемую от матери, инфекцию, и умер. Нюся смотрела на лежащего в гробу мальчика в белом костюмчике, похожего на красивую фарфоровую куклу, и ей всё хотелось поправить сползший чулочек на его ножке. Рядом стояли врачи санатория с напряжёнными лицами и испуганными глазами. Плакать при них Нюся не могла.

Второго ребёнка Нюся потеряла до его рождения. Возвращалась тёмным промозглым осенним вечером из района. Старая лошадь плелась неохотно, телега заваливалась в разные стороны на раскисшей от дождей дороге и, наконец, просто завязла в глубокой луже. Нюся пыталась вытолкнуть телегу, дёргала под уздцы лошадь, кричала на неё и уговаривала. Лошадь хрипела и напрягалась вместе с Нюсей, потной, несчастной, заляпанной грязью…

Ночью у неё случился выкидыш. Нюся впала в глубокую депрессию. И дома, и на работе она всё делала автоматически, с застывшим лицом и пустыми глазами. Даже голос у неё изменился – вместо звонкого и напористого, стал глухим и вялым. А голос ей на работе был очень нужен, потому что была она директором сельской школы-десятилетки, бегали в которую ребята из пяти ближайших деревень. И звали её не Нюсей, как дома, а уважительно – Анна Васильевна.

На должность свою Анна Васильевна попала совершенно неожиданно. Закончила училище, поработала медсестрой в Доме младенца и поступила в МГУ на медицинский факультет. В то довоенное время будущие врачи учились на факультете МГУ, только в 1930 году был создан отдельный медицинский институт. А пока Нюся с замиранием сердца ходила по старому зданию на Моховой. В голове путались обрывки знаний о М.В. Ломоносове и графе И.И.Шувалове, который графом никогда не был, зато был фаворитом Елизаветы Петровны и основателем Университета в 1755 году. Гордая сознанием того, что учился здесь на врача Антон Павлович Чехов и другие светила, а вот теперь ходит она, простая деревенская девчонка.

Учиться было трудно, но интересно. Допоздна сидели студенты в библиотеке и анатомичке, а то потихоньку под полой не очень чистых халатов утаскивали из анатомички муляжи частей тела, пугая прохожих торчащей из холщовой сумки розовой рукой или ногой. Надо было и ночью заниматься и запоминать сотни всяких мелких косточек и мышц, да ещё на латыни.

Заканчивался третий курс. Кружила голову весна, остренько пахли проклюнувшиеся липкие тополиные листочки, долгие вечера утопали в припудренной розовой дымке. Но некогда, некогда любоваться и бегать на свидания – впереди очередная экзаменационная сессия, даже по ночам снятся эти чёртовы плюсны и фаланги ? phalanх proximalis и metatarsus.

Совсем неожиданным было появление декана в аудитории. Студенты насторожились:

– Ваш курс направляется в сельскую местность обеспечивать медицинскую помощь населению. Знаний у вас достаточно, чтобы оказывать первую помощь, в сложных случаях будете отправлять пациентов в районную больницу. Москва оказывает вам честь быть помощниками советской власти в глубинке. Всего из разных институтов отправляется тысяча человек, так вы и зовётесь теперь – «тысячниками». Вернётесь через два года (Через два года??? Кошмар!!!) и сможете продолжить обучение. Ничего, ничего, всё вспомните, тем более после такой замечательной практики.

Нюся получила направление в Тульскую область. Из Горздрава её сразу направили в Райком партии (тогда она называлась ВКПб – Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков).

– Зачем? – недоумевала девушка, – я ведь и в партию не вступала. – Но именно партия решала в стране все, абсолютно все вопросы.

В райкоме за большим письменным столом сидела молодая, но представительная женщина. Она весело взглянула на девушку через круглые очки в металлической оправе:

– Ну, что, доктор, кого лечить будем? А у нас все здоровые, больных нет. –Нюся на шутку не откликнулась, на сердце было неспокойно.

– Да расслабься ты. Никто тебя не съест. И даже не укусит, – женщина громко рассмеялась, – Садись-ка поближе, чтоб в обморок не упасть. Меня Ниной Александровной зовут. Значит так, работать будешь директором школы, нет там у нас директора, – улыбка сбежала с её лица. – Ну и что образование, учиться пойдёшь заочно, в Туле хороший пединститут… А кто сказал, что должно быть легко? Коммунисты трудностей не боятся…Ничего, через годик примем в кандидаты, если заслужишь, конечно. Зато там целый дом тебе приготовили. У тебя дом был когда-нибудь? То-то! А теперь будет, потому как большой начальник ты теперь.

Видя ошеломлённое лицо Нюси, Нина Александровна снова расхохоталась: –А я к тебе в гости приезжать буду. На лошади. Мне по должности лошадь положена, только жаль, без кучера.

Тут даже Нюся улыбнулась, представив высокую дородную и очкастую Нину Александровну с кнутом в руке.

Здание школы стояло на пригорке; старое, с облупившейся штукатуркой, из-под которой торчала сеточка дранки. В пустом дворе росли кусты сирени и кривые пыльные акации. Было тихо и уныло. Каникулы. Нюся прошла по пустому зданию с немытыми окнами и полами, сломанными партами, у которых были оторваны изрезанные ножом крышки, истёртыми облезлыми досками. Села на хромой стул и заплакала. Мечта о белом халате, блестящих хирургических инструментах, стерильных операционных сгорела, как листочек бумаги, превратилась в невесомую кучку пепла, рассыпавшегося от лёгкого дуновения.

Стремительно помчались дни. Анна Васильевна до крика ругалась с председателем колхоза, выбивая для школы доски, гвозди, железо для крыши, дрова на зиму. Добилась, чтобы зимой детей из дальних деревень подвозили на лошадях. Ходила по домам, убеждая родителей, что их детям необходимо образование – в крестьянском хозяйстве рабочие руки были на вес золота, поэтому ребята еле-еле осиливали семилетку и школу бросали. Она выступала на родительских собраниях, ездила на учительские конференции в район, требовала от РОНО новые штатные единицы учителей, которых было в школе слишком мало. А для учителей, в свою очередь, выпрашивала в колхозе продукты и дрова. Её уже знали, уважали и ругали, любили и побаивались.

Школа ожила, задышала. Ученики уже не спешили домой после занятий. В классах раздавалась музыка и пение – готовились номера для районной олимпиады, так назывались тогда смотры художественной самодеятельности. Шили костюмы из марли, веночки из цветной бумаги, доставали из бабушкиных сундуков расшитые передники и тяжёлые домотканые юбки. На концерты собирался народ из окрестных деревень, и долго ещё потом с гордостью обсуждали каждое выступление своих девок и хлопцев.

В бесконечных хлопотах и делах Анна Васильевна как-то незаметно для себя вышла замуж за учителя математики – Георгия Алексеевича, – который так долго и упорно за ней ухаживал, за версту не подпуская конкурентов, что все давно считали их мужем и женой, хотя жил он у бабки Матрёны и ночевал всегда дома. Анна Васильевна привыкла к его постоянному присутствию, заботе, вниманию, ей казалось, что он был рядом всегда. Они поехали в районный ЗАГС и расписались. Тихо, без свадьбы и поздравлений. Нюсе казалось, что и не изменилось ничего в её жизни, она даже не задумывалась, любит ли его. Хороший муж, хороший друг, хороший учитель – чего ещё нужно.

Родным Гора стал после рождения первенца, а после потери сынишки Нюся уже и жизни не мыслила без своего мужа – горе сблизило их, сделало единым целым.

После трагедии со вторым ребёнком, видя, как на глазах уходит из Нюси жизненная сила, Георгий Алексеевич пошёл к Нине, которая давно стала подругой жены. Выслушав внимательно его тревожный рассказ, Нина Александровна задумчиво, но твёрдо сказала:

– Надо рожать третьего.

– Что ты, голуба, об этом и заикаться страшно, она решит, что я издеваюсь просто.

– А вот это уже твоя забота – успокой, убеди, обмани… Как хочешь, но иначе ты её из этой ямы не вытащишь.

Узнав о новой беременности, Нюся возмущённо накинулась на мужа:

– Как ты мог? Я не перенесу ещё одной потери, ты понимаешь это? Это я, я виновата, не уберегла, не смогла… Ты специально меня в гроб вгоняешь? Я тебе не нужна? Я никому уже не нужна! – Нюся билась в истерике.

– Нужна. Ребёночку нашему.

Нюся подняла страшное искажённое лицо, мокрое от слёз, с покрасневшими глазами, распухшим носом и растрёпанными волосами. Впервые за многие месяцы посмотрела на мужа взглядом серьёзным, но живым:

– Дай мне водички, Гора, пожалуйста.

Наутро в школу пришла бледная, похудевшая, но энергичная и деловая Анна Васильевна. Учительницы переглядывались, облегчённо вздыхали, прижав руку к сердцу, улыбались, чересчур активно выполняли все указания директора и разговаривали почему-то громче обычного. А ученики снова начали шумно носиться по коридору, толкаясь, хохоча и вопя, словно, выздоровев после долгой болезни.

Дочку назвали Надеждой. Наденькой. Надюшей. Солнышком. Зайчиком. Воробышком. И множеством ещё самых ласковых, нежных и трогательных имён, потому что для мамы с папой именно такой она и была.

Няньку для девочки найти в деревне было сложно. Молодые и здоровые бабы работали в колхозе, а нянькой работать считали баловством просто. Взяли бабу Паню, которая до смерти боялась Георгия Алексеевича, а девочку полюбила беззаветно, с рук не спускала, несмотря на все просьбы и указания родителей. Мучила её старая астма, из-за которой она не могла работать в колхозе. Баба Паня выходила на крыльцо, кашляла, задыхалась, со свистом втягивая воздух и промокая передником слёзы.

Работа по дому – уборка, готовка – была ей не под силу. Пришлось взять в дом её дочку Зину. Зина была крупной веснушчатой девушкой, несмотря на школьный ещё возраст, работала на равных в колхозе, и Анне Васильевне с трудом удалось доказать председателю колхоза, что Зине ещё школу надо окончить. В школу ходить Зина отказывалась наотрез, считала себя взрослой и неспособной к учёбе.

До появления Зины дом был похож на школьную канцелярию – стояла в комнате кровать и стол, заваленный книгами, на подоконниках лежали школьные тетради и журналы, и совсем неуместно на кухонном столе прижились большие счёты с деревянными костяшками. Зато теперь дома у Анны Васильевны был полный порядок: Зина успевала прибрать дом, сготовить нехитрый обед, постирать бельё в оцинкованном длинном корыте.

Запахло в доме тёплым молоком, свежевымытыми полами, на окнах

затрепетали ситцевые занавески в весёлых цветочках. Баба Паня с облегчением отправилась в свою избу, а Зина как-то незаметно перебралась в директорский дом.

Единственный в деревне кирпичный дом, крытый изрядно проржавевшим железом (но железом, а не соломой), принадлежал раньше управляющему небогатого помещика – прежнего владельца местной земли. Это в его доме, изуродованном перестройкой, за небольшим овражком на взгорке размещалась теперь школа. Старики поминали помещика добрым словом, не обижал он крестьян, был тихим и справедливым. И супруга его старалась помочь людям – кому денежкой, кому дровишками или мешком муки, когда невмоготу было. Вслух о бывшем хозяине не говорили, можно было загреметь ой, как далече. Остались от бывших хозяев только эти два дома, а куда они сами сгинули, и подумать было страшно.

Директорский дом был одноэтажным и длинным, как гусеница, разделённым на две неравные части. В меньшей жила учительница младших классов Марта Яновна, молчаливая светлоглазая латышка, уехавшая из родной Прибалтики, ни с кем не сдружившаяся и, казалось, напуганная до конца жизни.

Большие сени с чуланами для дров и припасов, сейчас были почти пустыми, так, кое-какие хозяйственные инструменты- вилы, грабли… В большей части были прихожая, две больших комнаты и кухня с русской печкой. Комнаты отапливались другой печью – голландкой, облицованной белыми изразцами с синим рисунком. Из экономии дров её давно не топили, и медные решётки поддувала и продушины покрылись тёмно-зелёной лакированной патиной. На стенах ещё сохранились выцветшие полосатые обои и зеленоватый бордюр вдоль потолка с овальными картинками, на которых барышни в пышных платьях пасли кудрявых овечек.

Вторая комната служила детской. И здесь Зина навела уют и красоту – в чистенькой деревянной кроватке спала нежная, как ангел, девочка, на стене висело большое зеркало в деревянной раме, уцелевшее, видимо, из-за отбитого угла. Отглаженные пелёнки и распашонки стопочкой лежали в плетёной корзине.

Даже на кухонном столе появилась льняная скатерть, расшитая синими васильками.

Анна Васильевна всё же записала Зину в школу, но занималась с ней сама; в школе Зина появлялась редко и ненадолго. Главное, было дотянуть до экзаменов и получить аттестат о среднем образовании.

В РОНО не одобряли этого самовольства, но зная о дружбе с Ниной Александровной – работником Райкома партии, строптивую Анну Васильевну не трогали. Так Зина благополучно сдала экзамены за десятый класс и рассталась со школой, как ей казалось, навсегда.

Зина полюбила свою хозяйку всем сердцем, совсем недавно она не представляла, что может быть другая, не похожая на деревенскую жизнь – другие люди, разговоры, книги, одежда. Анна Васильевна на старой зингеровской машинке шила платья малышке, себе и обязательно Зине, примеряла на неё свои шляпки и убеждала, что Зине они идут гораздо больше, давала читать толстые книжки, которые заставляли Зину переживать и плакать. Георгий Алексеевич, глядя на эти отношения, усмехался, с Зиной держался ровно и приветливо, а Нюсю называл иногда Пигмалионом, это много лет мучило Зину – что за «пигмилион» такой – но спросить стеснялась.

Зина поначалу называла хозяйку Анной Васильевной, но ей ужасно хотелось назвать её как-нибудь нежно и ласково, но мамой назвать было немыслимо, и она придумала забавное – Анвася. Иногда даже – Анвасик, Анвасечка... Так оно и прижилось между ними. Надюшку Зина обожала и считала сестрёнкой.

Двухлетний срок командировки закончился давным-давно, но поначалу, когда Нюся рвалась в Москву, её и слушать не хотели – то упрашивали поработать ещё годик, то грозили исключением из партии, что было равносильно совершению преступления. Нина Александровна, слушая возмущённые претензии Нюси, громко хохотала:

– Ну, попалась, птичка, стой, не уйдёшь из сети… Куда я тут без тебя, подруга? Не отпущу, даже не надейся.

А время шло стремительно. Нюся уже не представляла себе другой жизни, всё было налажено, правильно, счастливо. Семья, работа, дом. Любимый муж, ставшая родной Зина. Солнечный зайчик-дочка, бегущая вниз по склону оврага, раскинув руки, навстречу маме…

Вот только не было ощущения свободы, народ жил настороженно, не доверяя никому, не вели лишних разговоров. За Мартой Яновной неожиданно ночью приехала чёрная машина, и больше никто о ней ничего не знал. И даже друг друга спрашивать боялись. Анну Васильевну снова прикрыла от неприятностей Нина, убедив всех, что Марту Яновну приняли на работу до прихода молодого директора.

И всё же это была мирная жизнь, а 22 июня 1941 года началась война.

Георгий Алексеевич ушёл на фронт в первый же день. Не было от него никаких известий, не приходили смятые треугольнички писем, и даже похоронки Нюся не получала. Это неведение угнетало больше всего.

Из района пришло указание : эвакуироваться всем членам партии из мест, которые могут быть оккупированы немецкими войсками. Не успевших эвакуироваться немцы расстреливали на месте : коммунистов, евреев, партизан. Нюся бросилась за помощью к Нине, но оказалось, что райком партии уже давно закрыт, все успели уехать с семьями и имуществом. Нюся была потрясена – а как же многолетняя дружба? Как могла Нина бросить её в такой тяжёлый момент, даже не предупредив? Это было ещё одним ударом в печальной цепочке начавшихся бед и горестей.

При школе держали старую лошадь, почти слепую, с больными распухшими суставами на ногах. Колхоз списал её по старости, жизнь лошадки должна была закончиться на живодёрне, но Анна Васильевна уговорила председателя колхоза отдать лошадь школе – дрова подвезти, ребятишек по домам доставить в непогоду. Так Зорька и осталась жить в школьном сарае. Ребята её обожали, баловали, летом сами косили для неё траву, мыли и чистили. Зорька благодарно мотала седой головой и, кажется, на единственный её глаз даже наворачивалась слеза.

Нюся кинула на телегу перину и чемодан с нехитрыми пожитками, завернула дочку в тулуп и отправилась… А куда? Она и сама плохо представляла – где свои, где немцы. Разрывы бомб слышались со стороны узловой железнодорожной станции, артиллерийская канонада глухо рычала совсем с другой стороны, всё вымерло – народ попрятался, словно это могло спасти от войны.

Стояла поздняя осень. По хмурому низкому небу ветер нёс разорванные свинцовые облака. Время от времени с неба сыпалась сухая жёсткая снежная крупа. Дорога, по которой медленно ползла телега, раскисла от холодной грязи, присыпанной снегом. Ветер обжигал лицо, выбивая слёзы из глаз. Нюся вела под уздцы уставшую Зорьку, теряя в раскисшей глине галоши, и без конца поправляя тулуп на закутанной в перине дочке.

Темнело по-осеннему рано, к вечеру она вышла к деревне, постучалась в первый дом. Деревня словно вымерла - в полной темноте, нигде ни огонька, даже собаки и те, кажется, лаяли с осторожностью. Из-за двери глухо проворчали:

– Кого ещё чёрт принёс?

Нюся поняла, что проситься на ночлег здесь бесполезно, спросила только:

– Скажите, деревня-то как называется?

По ответу поняла, что ушла совсем недалеко, здесь, скорее всего, её знают. А вот хорошо это или плохо, трудно сказать. В следующих домах она уже называлась своим именем и просилась только на ночлег. Но ей не открывали, кто просто отказывал, кто извинялся, что не может рисковать жизнью своей и семьи – немцы расстреляют сразу за укрывательство, так в их листовках написано. Они листовки-то каждый день с самолёта бросают, сдаться предлагают. Не открыл никто.

Промёрзшая, голодная, Анна не плакала, даже пыталась как-то оправдать людей, которые ещё вчера раскланивались с ней и приходили со своими просьбами. Она словно окаменела, в голове крутилась только одна мысль – дочку спасать надо.

Вспомнила про лесника деда Ефима, чья избушка стояла в лесу. В кромешной тьме, погладив по тёплой щеке Зорьку, побрела в сторону леса.

Дед Ефим и не спрашивал ни о чём:

– Давай, дочка, скорее чайку с медком, припрятал я медок-то, никому не найти. А то смотрю, зазябла ты совсем. И ребёночка вот сюда, поближе к печке уложи, а завтра уж думать будем. Поспи пока, а я лошадку поставлю на стойло, животина, поди, тоже притомилась. Да не плачь ты, слезьми-то горю не поможешь.

Наутро дед Ефим, как ни в чём не бывало, сказал:

– Ты давай, Аннушка, спроворь обед, в чулане там найдёшь, чего надо. Одёжу свою городскую прикрой как-либо, дочкой моей будешь. Лишний раз из дома носа не кажи. А ко мне никто и не захаживает давным-давно. Да вот ночью лошадка какая-то из леса приблудилась, а как леснику без лошадки?

Дед хитро ухмыльнулся и подмигнул Анне.

– А ты сама-то куда направлялась, дочка? – спустя некоторое время, осторожно спросил дед.

– Думала в Тулу, дедушка, там у меня подруга живёт.

– Да в Туле давно уж немцы, вон они в листовках пишут. – Наклонившись к уху Анны дед Ефим прошептал:

– Только сорока мне на хвосте принесла, не взяли немцы Тулу, застряли под городом. Там туляки аж три линии обороны выстроили, то-то. Кукиш фрицам с хреном! Мы-то морозище наш переживём, привычные, а они пусть попляшут «цыплёнка жареного».

Немцы в деревню наезжали время от времени, на грохочущих чёрных мотоциклах. Деревня стояла в стороне от военных действий, да и война уже шагнула далеко вперёд. Рыскали по дворам, хватали оставшихся кур, требовали яйца, масло, хлеб. Но в деревне уже давно ничего не было, а то, что оставалось, надёжно пряталось в матушке-земле. Хриплый рёв мотоциклов был слышен даже в лесу, далеко от деревни. Анна забивалась в тёмный закуток за печкой и больше всего боялась, что заплачет девочка. Пыталась убегать в лес, но там было ещё страшнее.

Дед Ефим заранее выходил во двор, возился с убогой деревенской утварью, взять с него было нечего. Пчёлы давно были убраны в старенький омшаник, завалены всяким хламом. В лес фашисты не заходили, боялись партизан.

В декабре началась великая битва под Москвой, и скоро потрёпанная, озлобленная немецкая армия лавиной покатилась назад, стараясь уничтожить по пути всё, что ещё уцелело.

Когда через деревню прошли наши солдаты – сибиряки, долгожданные, родные, красавцы в белых полушубках на не измученных пока конях, народ понял, что самое страшное позади, хотя ещё много горюшка придётся хлебнуть.

Анна Васильевна засобиралась домой. Не знала, как и благодарить деда Ефима. А он только сказал на прощанье:

– Привык я к вам, словно пташки живые в доме чирикали. А то всё один да один. А благодарить меня не надо, за добрые дела Бог отблагодарит. Вот и тебя сохранил за то, что для людей добро делала.

Привыкла к деду и Зорька. Не хотелось ей уходить из тихого леса. Она переступала с ноги на ногу, мотала тяжёлой головой и грустно смотрела в сторону единственным глазом.

Подумав, Анна решила оставить конягу деду – и ему радость, и Зорьке хорошо: чем её кормить дома?

Дед Ефим очень обрадовался:

– Ну, угодила, дочка, вот и я не один, будет с кем слово молвить.

А позариться на неё уж никто не сможет – старенькая больно.

Вернувшись, Нюся не узнала собственного дома – всё было разрушено и разграблено – мебель, одежда, посуда – исчезло всё. Но тут появилась сияющая от радости Зина:

– Анвасечка, дорогая моя, как же я тебя ждала!

Зина из пухлой румяной девушки превратилась во взрослую крепкую женщину. В армию её не взяли, отправили на трудовой фронт. Там суровые неулыбчивые женщины рыли окопы, разгружали вагоны на товарных станциях, пилили дрова, не задавая вопросов – зачем, для кого? Мало ели и спали, маялись животами, обмораживали руки и ноги, горели в простуде. Но никто не жаловался, только злее и молчаливее становились. Неожиданно всех отпустили по домам, это было плохим признаком – значит немцы совсем близко.

Зина не застала в живых мать, похоронили соседки. Рассказали, что немцы, обходя дома в поисках партизан и красноармейцев, зашли к бабе Пане, а её прихватил очередной приступ астмы. Немец не стал дожидаться, пока закончится затяжной кашель, пробормотал: «infection», спокойно достал пистолет, выстрелил в Паню и ушёл.

Глядя на разорённое гнездо, у Нюси опускались руки – как жить, чем кормить Надюшку. Но Зина и не думала унывать:

– Анвасик, не горюй, всё сейчас притащшут обратно!

– Кто притащшит? Что? Ты о чём?

– Да наши деревенские всё растащили-то, я сейчас пробегусь по избам, сама увидишь, что будет.

И Зина умчалась в деревню.

Заходя в каждую избу, она деловито оглядывалась и строго говорила:

– Вот это, это и это вернуть директору школы. Быстро! У тебя сроду одеяла ватного не бывало, так что ты мне рот не открывай. Пока бумагу на тебя не написали.

«Бумага» действовала безотказно. К дому потянулись земляки, кто с тазом, кто с подушкой, а там и железную кровать с шишечками принесли и радостно спросили, куда ставить-то. Ведь мы, Анвасильна, думали, что не вернёшься ты, чего добру зазря пропадать.

За небольшими потерями вернули почти всё. Вот только ложки с вилками и ножами, привезённые из Москвы – гордость Нюси – не вернули. Тётка Степанида каялась и слёзно умоляла её простить: поменяла она ложки на базаре на валенки, уж больно зима злющая была, а старые совсем прохудились.

– А вот я тебе картошки принесла и молочка дочке.

Зато в целости вернули стеклянные розетки для варенья, ещё и удивлялись, на что вещь такая бесполезная – ни есть из них, ни пить. Вот этими розетками первое время и пользовались вместо ложек. Сначала посмеивались, потом привыкли.

Быстренько обустроившись, Анна побежала оформлять дела в районе, колхозе, школе. В районе дали строгое указание, чтобы к сентябрю школа была готова. В колхозе пришлось устроиться по совместительству счетоводом, надо было хоть что-то получать на трудодни. Тяжелее всего было навести порядок в школе – всё было разрушено и варварски изуродовано.

Но глаза пугают, а руки делают. Ребята – от мала до велика – как муравьишки, трудились в школе под руководством двух-трёх взрослых, неохотно выделяемых колхозом. Зина быстро стала главным начальником, сама везде успевала и другим прохлаждаться не давала.

Надюшка была тут же на глазах, под присмотром всей этой трудовой бригады. С ней играли младшие девочки, подкармливали взрослые, при ней стеснялись грубить или скандалить. С маминого разрешения, вытащив из тоненькой пачки полученных для нового учебного года учебников «Букварь», она водила пальчиком по крупным буквам и скоро с помощью своих малолетних учительниц начала читать: «МА-МА МЫ-ЛА РА-МЫ». Это казалось для неё таким волшебством, что оторвать девочку от книжки было невозможно.

Тем более что игрушек не было в помине. Никаких. Кроме медведя. Медведь был получен в «американском подарке». Так называлась тогда гуманитарная помощь, получаемая из Америки. Маме досталось тёмно-синее шерстяное платье, из какой-то невиданной ткани – «джерси», Зине – пиджак, который был ей великоват и похож на мужской, а Надюшке – белая вязаная шапочка и белый же медведь, миниатюрная копия настоящего. Он крепко стоял на четырёх лапах, вытянув мордочку с чёрными бусинками глаз и чёрным носом. У Нади он легко превращался в лошадь: можно было ездить верхом, собачку – можно водить на поводке, и даже в куклу, если завернуть в одеяльце и покачать на руках.

Ещё в «американском подарке» было две банки тушёнки. Совершенно необыкновенной. Во-первых, банка была квадратная, во-вторых, на крышке был прикреплён ключик, и если его поворачивать, то на него наматывалась тонкая ленточка от крышки и банка открывалась. Внутри находилось бело-розовое чудо.

Оно пахло так вкусно, во рту исчезало мгновенно, оставляя одно желание – хоть бы оно никогда не кончалось. Маме с Зиной почему-то не очень понравилось, хотя Надя так уговаривала их попробовать «ну, хоть маленький кусочек». Давали девочке этой вкуснятины понемножку, чтобы растянуть подольше.

Второй невиданной вещью был маленький холщовый мешочек, зашитый толстой ниткой. От него шёл волнующий незнакомый запах. Стоило маме открыть кухонный шкафчик, как вся комната наполнялась пряным восхитительным ароматом. Надя доставала мешочек, нюхала его, пыталась на ощупь понять, что же такое там лежит. Однажды, не выдержав, всё же расковыряла дырочку и вытащила гладенькое коричневое зёрнышко. Сунула в рот и разжевала. Оно оказалось очень горьким. Может, ядовитое? Пришлось признаться маме. Мама улыбнулась:

– Нет, солнышко. Это замечательная вещь – кофе. Только смолоть нам его не на чем, вот пока наслаждаемся запахом. Но когда-нибудь ты обязательно его попробуешь и вспомнишь про этот мешочек.

Зину Нюся заставила отвезти заявление вместе с направлением от колхоза в Тульский педагогический институт (тогда он назывался Учительским и работал по сокращённой программе). По ночам после напряжённого дня при тусклом свете керосиновой лампы Зина клевала носом над учебниками, а Нюся стрекотала зингеровской швейной машинкой, которую на время эвакуации закапывала в землю за сараем, завернув в мешковину и обильно смазав машинным маслом. Машинка заржавела немного, но работала исправно. Нюся, вспомнив уроки своей московской тётки, брала нехитрые заказы у женщин. Расплачивались продуктами, кто чем мог – десяток яиц, ведро картошки или пшеницы. Экономили на всём, т.к. заказы не слишком часто выпадали.

Первого сентября школа начала работать. Война ещё гремела вовсю. Приходили с фронта похоронки, возвращались инвалиды, надрывались на мужских работах бабы. Но все были уверены – «Победа будет за нами!» Этим жили, ради этого терпели все трудности. Нюся пробовала обратиться в военкомат, пыталась узнать что-либо о муже. Встретили её сурово: «Вы же получили извещение – пропал без вести. Ничего нового мы вам сказать не можем».

Медленно и тяжело, но жизнь налаживалась. Зина с первого же курса института (заочного) начала работать в школе учительницей младших классов – учителей не хватало. Работа ей нравилась, ребята её любили. Деревенские тоже относились с почтением – «вот ведь своя была простая девчонка, а поди ж ты, учителкой стала».

Анна Васильевна постепенно поручала Зине всё более ответственные дела. Надюшка подрастала, читала и считала легко, стали думать, не отдать ли в первый класс, да возраст не позволял. А она, открыв учебник геометрии на школьном столе матери, разглядывала непонятные картинки и спрашивала:

– Мам, а почему под одними картинками написано «фиг», а под другими «рис»? А вот на этой книжке с картами написано «атлас» – разве это материал? А правда, что в Москве все дома из шоколада и мармелада, а шоколад – это что?

Неожиданно Анну Васильевну вызвали в Райком партии. Сердце ёкнуло в недобром предчувствии. Войдя в кабинет, она с изумлением увидела сидящую за столом Нину Александровну. Но не успела и рта раскрыть, как та громовым голосом закричала:

– Садитесь и пишите. Где Вы были в период оккупации? Почему не выполнили указание партии эвакуироваться? Почему другие смогли, а Вы нет? Объясняйте всё подробно!»

Анна Васильевна дрожащей рукой макнула ручку в фарфоровую беленькую чернильницу-непроливайку и застыла над чистым листом бумаги. Сердце билось так гулко, что, казалось, выпрыгнет из груди, в голове шумело, в глазах кипели слёзы. Душили страх, обида, несправедливость. Она боялась поднять глаза на бывшую подругу.

Нина Александровна оторвалась от бумаг, подошла сзади:

– Ну, что Вы тут насочиняли? – Наклонилась к самому уху Анны и быстро еле слышно зашептала:

– Нюся, слушай меня внимательно. Сейчас бегом домой, бери документы, Надюшку и на поезд. В Москву. Или дальше. Пока тебя искать никто не будет, слишком много таких. В школе оставь заявление на отпуск, ты ведь два года в отпуске не была. (Всё знают, – успела подумать Анна). – Из отпуска пришлёшь заявление об увольнении по собственному желанию в связи с болезнью дочери. Справку медицинскую приложить не забудь. Школу оставишь на Зину, ты давно её подготовила, она справится. Не дрейфь, подруга, прорвёмся». Казалось, Нина хотела рассмеяться своим привычным смехом, но он застрял у неё где-то в горле хриплым клёкотом.

Через неделю за Ниной Александровной – заведующей отделом Райкома партии – приехал «чёрный воронок». Она отбывала срок в Гулаге как враг народа по 58ой статье. Реабилитировали её в 1954 году. Посмертно.

Спустя много лет, на похоронах Анны Васильевны, рядом с её заплаканной дочерью стояла красивая седая женщина в элегантном чёрном костюме, на лацкане которого тускло поблёскивал депутатский значок. Тихо шептала:

«Прощай, Анвасечка, любимая моя подруга, наставница, сестра. Родной мой человек. Если бы не ты, неизвестно, как сложилась бы моя жизнь. Спасибо тебе. Светлая тебе память!».

Она положила две белые, словно фарфоровые, каллы к изголовью Анны Васильевны и уехала на длинной чёрной машине с правительственными номерами.