ПАРААРТИАДА Красота и доброта спасут мир! Официальный сайт ПараАртийского Центра "Иван да Марья" и
ПараАртийского Комитета Национального Артийского Движения России

БОЖЬЕ НАКАЗАНИЕ

Могут ли маленькие дети ненавидеть кого-нибудь? Или это присуще только взрослым, зрелым людям? – Могут, да ещё как!

Девочка Таня изо всех сил ненавидела Кольку – соседа по коммунальной квартире в старом деревянном доме, принадлежавшем совхозу «Путь Ильича». Мальчишка был немного младше её, казалось бы, могли друзьями стать. Но они не отели общаться друг с другом, вечно ругались, обзывались обидными словечками, а когда рядом не было родителей, частенько дрались. Колька каждый раз ябедничал матери. Та, поджав губы, с трудом сдерживала себя, чтобы не поддать этой белобрысой пигалице, посмевшей обидеть её «сокровище». А «сокровище», чувствуя защиту, врал и придумывал немыслимые пытки, которым его подвергала девочка.

– Взрослая уже, а маленького обижаешь, Зря вот тебя мать не наказывает, надо бы ремнем, да почаще, – шипела Колькина мать. И отвернувшись, сквозь зубы продолжала:

– Кобыла здоровая, лишний раз коридор не помоет.

Колька из-за её спины показывал девочке язык и корчил рожи.

Роста дети были одинакового, но «кобыла здоровая» была рядом с Колькой, как картофельный росток, выросший в погребе. Колька был настолько крепче, что определить, кто же здесь маленький, со стороны было невозможно. Но для матери свой ребенок – всегда маленький.

Врал Колька всё время и по любому поводу. Казалось, он сам удивлялся, если вдруг случалось сказать правду. И всегда сваливал на Таню: это она взяла, испачкала, разбила, заставила…

Мама Тани всё понимала. Человеком она была мягким, даже робким, не вступала в спор, извинялась перед кричащей соседкой. В тесной тёмной комнатушке, закрыв дверь, тихонько успокаивала плачущую от обиды и несправедливости девочку:

– Не обращай внимания, доченька, люди разные бывают. Тёте Фросе не повезло в жизни, несчастный она человек, её пожалеть надо.

Девочка никак не могла понять, почему надо жалеть не её, а тётю Фросю. И почему той не повезло? Правда, у Кольки не было отца. Фрося служила санитаркой в военном госпитале, очень скоро её демобилизовали в связи с беременностью. Родился Колька. Отца его так никто и не видел, даже Фрося не могла, а может, не хотела отыскать его после войны.

У девочки отец тоже ушёл на войну в первый же день и погиб. Таня только помнила, что был он красивым и сильным. Она любила садиться ему на грудь, когда он отдыхал, и он рассказывал ей одну бесконечную сказку с продолжением. В сказке рядом уживались Емеля и Буратино, Жар-птица, Кощей и Чудо-юдо рыба-кит. Когда девочка научилась читать, она обнаружила с весёлым удивлением, что это были совсем разные сказки, но у папы их герои гармонично уживались в одном многодневном повествовании.

Таня была уверена, что маме тоже не нравилась тётя Фрося. Работала она по-прежнему санитаркой, только теперь в детской больнице. Время было голодное, послевоенное. Достать для своих больных детишек пачку печенья или пару конфет было настоящим подвигом. Когда Фрося приносила с работы и тайком совала сыночку эти немыслимые дефицитные вкусности, оторванные от больных детишек, мама закрывала руками лицо, качала головой и с болью говорила:

– Грех. Какой грех! От больных детей. Разве можно так? Бог накажет.

Колька хвастался перед ребятами, держа в кулаке слипшиеся карамельки или пряник с облупленной белой глазурью. Он никогда ни с кем не делился, его дразнили «жадиной-говядиной», иногда отнимали силой заветную конфету, заодно поколотив Кольку. Размазывая слёзы и сопли, с громким рёвом, он шёл жаловаться матери, а та ещё ему поддавала, за то, что не съел сразу, а понёс на улицу хвастаться.

– Не ребенок, а божье наказанье! – часто повторяла она.

Колька её совсем не слушался, грубил, а когда мать его лупила, орал благим матом и даже кусался.

Боялся он только вторую соседку по квартире – Аннуванну, как её звали и взрослые и дети. Суровая, молчаливая, она курила «Беломор», ни с кем не общалась, рано утром отправлялась на работу, а возвращалась иногда поздней ночью. Привозила её большая чёрная машина. Никто не знал, сколько ей лет, можно было дать 40, но с таким же успехом, и 50.

Всегда чёрный мужской пиджак, коротко стриженные, под круглую гребенку волосы, кожаный потёртый портфель в руках. Соседки шептались, что служит она «в органах», но доподлинно этого никто не знал. А девочка даже не понимала, что это за «органы» такие.

Как-то Колька забрался к Анневанне в комнату. В то время дома не закрывались на замки, а комнаты, тем более. Он залез в тумбочку, обнаружил там несметное богатство в виде нескольких орденов и медалей, стащил их и тут же побежал на улицу хвастаться. Ребята медали у него отобрали, ещё и по шее надавали. Колька, как всегда, помчался жаловаться матери. Фрося наорала на сынка и пошла отнимать медали у ребят. Словом, всё, как всегда – божье наказанье. Ребят и след простыл. Их матери ахали, лицемерно ругали своих непутевых «паразитов», но, похоже, и не думали ничего предпринимать.

– Ну, мой-то не причём, он в это время огород поливал.

– А моего вообще в посёлке не было, к сватье я его посылала на станцию.

И в один голос жаловались на Кольку – у одной яблоки оборвал, у другой ведро с водой опрокинул, третью дразнил непристойно. Список подвигов был большим.

Вечером Аннаванна, обнаружив пропажу, взяла Кольку за шиворот и, молча, втащила к себе в комнату. Фрося помертвела. Из комнаты не доносилось ни звука. Что делала с Колькой Аннаванна и что она ему говорила, неизвестно, но вылетел он из комнаты испуганный, бледный и сразу кинулся на улицу. Назавтра все медали лежали на крыльце, аккуратно завёрнутые в тряпочку.

Ночью в постели Колька обмочился. С этого дня до 14 лет он писался в постель. Серая застиранная простынь каждый день сушилась во дворе, и все знали, почему. Ребята стали звать его Колян-мокрый. Колька дичал и зверел.

Подворовывать он стал регулярно. Иногда по наущению ребят, а чаще сам тащил всё, что плохо лежит. Соседки гонялись за Колькой с угрозами уши надрать, крапивой отстегать, ноги-руки оторвать… Жаловались Фросе. Та защищала сына громко и напористо:

– На своих-то поглядите, нашли мармеладных! Шпана совхозская! Хулиганьё! Кто мячом окно расшиб в конторе? Мой что ли? А стену разрисовал похабными картинками? Молчите уж!

Тётки замолкали и начинали дружно и безрезультатно воспитывать своё «хулиганьё».

Потом у Таниной матери пропали деньги. Вся скромная зарплата, на которую они с дочкой жили. Деньги всегда лежали в старой деревянной тумбочке. Таня брала деньги на продукты, когда шла в магазин, и аккуратно клала сдачу на место. И вот деньги пропали. Все до копейки. Целый месяц до следующей зарплаты жить было не на что. Дрожащим голосом мать обратилась к Фросе:

– Фрося, милая, ты ведь знаешь, что Колька взял деньги, поговори с ним, нам-то как жить? Ведь хлеба даже не на что купить.

– А кто деньги-то на виду оставляет? Я вам что, сторожить их обязана? Может, и не Колька это вовсе, откуда ты знаешь, это ещё доказать надо.

Соседские ребята тут же доложили, что Колян купил в магазине, «ну, наверно, кило конфет, ещё пряников, лимонаду, пачку «Примы» и уехал на электричке куда-то».

Фрося молча швырнула на тумбочку несколько смятых рублей. А мать села ночью рисовать игральные карты. В продаже карт не было, и нужны они были не для игры. Одинокие, оставшиеся без мужей после войны женщины, любили погадать на картах – а вдруг да жив, вернётся муж. Раскладывали тайком самодельные карты: вот она – дальняя дорога, казённый дом – может, в госпитале, а вот и туз бубновый – письмо от него.

Дочка любила смотреть, как из картонки тоненьким лезвием вырезаются сердечки и крестики, потом на кусочке мыла размазывается чёрная и красная краска и втирается в окошки трафаретов. Ровненько и красиво. А вот с картинками было сложнее, мама рисовать не умела ни дам, ни королей, а просто писала словами. Это очень не нравилось заказчицам, которые тайком эти карты покупали за мизерную плату, а то за банку молока или миску картошки. Таня однажды попросила:

– Мам, а можно я попробую нарисовать? – Долго срисовывала со старой карты валета в синем берете, и он получился весьма похож, во всяком случае, карты с картинками стали пользоваться повышенным спросом. Так и протянули до следующей зарплаты, а больше рисовать карты отказывались наотрез, потому что мама очень боялась, что её за это в тюрьму посадят.

После того, как Колька украл деньги, она усиленно искала другую работу. Устроилась обмотчицей на московский завод «Москабель», где таскала тяжёлые катушки с изолированным проводом, работала в три смены, но зато получила комнатку в заводском общежитии, и они с нескрываемой радостью уехали навсегда от Фроси, Кольки и Анныванны.

Таня ещё долго вспоминала Колькины гадости и по-прежнему ненавидела его всей душой.

В школе на Кольку давно махнули рукой. Учителя, замученные его выходками, предпочитали сразу выставить его в коридор, откуда Колян, насвистывая и пиная ногой растрёпанный портфель, отправлялся на улицу. Когда в школу вызывали мать, она визгливо кричала:

– Вы учителя, вот и воспитывайте, вам за это деньги плотят, а мы «верситетов» не кончали.

Дома привычно ругала Кольку, он безразлично молчал. Только когда она в очередной раз замахнулась на него, взглянул исподлобья:

– Кончай уже, достала.

В голосе звучали незнакомые угрожающие ноты. Фрося впервые испугалась и запричитала:

– Горе ты мое, дармоед проклятый, всю жизнь мне исковеркал! Божье наказанье!

Колька повернулся и ушёл из дома.

Он привычно сел в электричку и отправился на Курский вокзал. Здесь всё уже было давно знакомо. В тесноте и духоте сидели на узлах и облезлых фибровых чемоданах люди. Плакали дети, бродили нетрезвые мужики, шныряли оборванные мальчишки с зорко бегающими по сторонам глазками. Время от времени вспыхивали ссоры и крики, появлялся ленивый милиционер, всё на время стихало. Кольке здесь нравилось, никто к нему не приставал с вопросами, не поучал и не выгонял. Проголодавшись, он крутился у вокзальных буфетов до тех пор, пока кто-нибудь, сжалившись, делился с ним купленным бутербродом или пирожком с непонятной начинкой.

Он научился чётко определять, у кого можно попросить денежку, это были, как правило, мужчины, лучше, военные. Женщины денег не давали, но могли покормить чем-нибудь, а некоторые из них начинали истерично и громко кричать: «Крутится, мол, тут всякое жульё, кошельки тырит». И это было правдой, только вот кошельков маловато попадалось.

Колькина беззаботная жизнь продолжалась недолго. Как-то подвалили к нему двое ребят постарше и, крепко зажав с двух сторон, отвели в такие катакомбы, о которых Колька даже не догадывался. По дороге он скулил, ругался, пытался вырваться, но каждый раз получал болезненный тычок под рёбра и попытки прекратил. Разделались с ним быстро, били и смеялись, и это было страшнее боли. Колька катался по цементному полу, выл, ругался, оправдывался. Его вышвырнули в тёмный захламленный коридор, из которого он выполз на улицу, грязный, в синяках и кровавых ссадинах. Ему объяснили наглядно, что вторгаться в чужие владения не положено, а примкнуть к стае – это ещё заслужить надо.

Стал Колька одиноким волком, а скорее, шакалом. Нигде не задерживался больше двух-трех дней, побирался в электричках, грелся в метро, ночевал всегда на разных вокзалах. Когда прижимало, появлялся у матери, отсиживался-отъедался неделю-другую и снова исчезал. В милицию обращаться матери запретил. Впрочем, милиция время от времени, сама его отлавливала, но узнав, что он из Подмосковья, облегчённо вышвыривала его из своего отделения, наказав на глаза больше не попадаться.

Когда в совхозе в очередной раз ограбили местный магазин, милиционеры нашли рядом на улице пьяного до беспамятства Кольку, в карманах которого были обнаружены явные улики: деньги и бутылка водки, но вот откуда это всё взялось, Колян абсолютно не помнил. Помнил, что дружки предложили выпить, а что было дальше, даже соврать не сумел ничего в своё оправдание. «Дружки» только посмеивалась, а милиция и разбираться не стала – все улики налицо. Кольку в первый раз посадили.

Прошли годы.

Выросла, окончила институт и вышла замуж девочка Таня. Жили они с мужем и сыном в Москве. Работали, учились, огорчались и радовались, ходили с рюкзаками по подмосковным лесам и пели с друзьями туристские песни под гитару. Сын всегда был рядом, весёлый, смышлёный и озорной. Родители начали подумывать о сестрёнке.

Услышав звонок в дверь, Таня не удивилась – сын должен был вернуться с занятий в шахматной секции.

– Что-то рановато, – подумала она и открыла дверь.

На пороге стоял угрюмый оборванный мужик. Глядя исподлобья, он глухо и шепеляво спросил: «Что, не узнаешь?» – Двух передних зубов у него не было, остальные были чёрными и изъеденными.

Сердце у Тани ёкнуло: – Колян! Откуда, как адрес узнал? Зачем явился?-

И вдруг в ней с прежней силой вспыхнула давно забытая ненависть к этому существу, которого не хотелось назвать человеком, потому что он сам ничего в своей жизни не сделал для этого. Она смотрела на его грязные ногти и наколки на руках, давно нестиранную одежду. Татьяну мутило от тошнотворного запаха, исходившего от него. Хотелось захлопнуть дверь и забыть о нём, как о страшном привидении. Но что-то – жалость? совесть? милосердие? – удерживало её.

– Войти-то можно, я уж не жрал дня три, – то ли привычно соврал, то ли правду сказал Колян.

– Входи, только сразу в ванную, – раздражённо сказала Татьяна. Она кинула ему полиэтиленовый мешок. – Сюда тряпьё своё брось, полотенца не трогай, я тебе другое дам. – Ей было противно и стыдно, что не может побороть в себе это отвращение.

Не она ли в ярких и остроумных спорах с интеллигентными друзьями доказывала, что люди все равны, надо протянуть руку оступившемуся, помочь нуждающемуся, простить заблудшего. И как красиво и убедительно у неё это получалось! И как нравилась она себе в этом благородном порыве! А сейчас в ней клокотала ненависть за все перенесённые в детстве обиды, побои и унижения, за беспомощность и угодливость матери, за невозможность отстоять своё человеческое достоинство. Теперь этот моральный урод моется в её ванной, (которую потом три дня дезинфицировать надо будет – зло подумала она), а у неё опять не хватило смелости захлопнуть перед ним дверь или плюнуть ему в лицо.

Раздавленная этой ненавистью душа тихо сопротивлялась – добро всегда лучше зла, и в Библии сказано, подставь другую щёку… Нет, не хочу! – тут же возмущалось все её существо. – Почему он всю жизнь творил мерзости, а я что, теперь его перевоспитаю своей жалостью? Бред какой-то! Таких надо изолировать от общества навсегда, чтобы не загрязняли воздух!

Она брезгливо выбросила в мусоропровод пакет со всем его тряпьём и положила под дверь полный комплект мужниной одежды. Колян вышел из ванной даже каким-то робким и пришибленным:

– Может, поесть дашь?

Тарелку борща он уничтожил мгновенно. Так же жадно, чавкая и захлебываясь, роняя на свежую рубашку непрожёванные из-за выбитых зубов овощи, съел вторую и только после третьей поднял глаза:

– Фартово живёте? А сам-то где?

Не отвечая вопросы, она спросила:

– Почему к матери не поехал?

– Поехал, да она уж давно в психушке. Вот как меня … (запнулся), она и сбрендила, ну, заболела, в общем. А я щас к жене поеду, в Липецкую область, она меня ждёт, письма писала, дети там у нас, квартира большая. А яблоки какие в саду! – вдохновенно врал Колян.

– В городе что ли яблоки растут на балконе или в деревне огород? – съязвила Таня.

– Слышь, а выпить у тебя нету, а то насухую как-то разговор не идет.

– А разговор у нас окончен, поел, давай отчаливай, а то сын скоро придёт, долго объяснять ему придётся, кто ты есть.

– Да, понимаешь, билет я потерял до Воронежа, а на новый денег нету.

– До Воронежа? Понятно. – Таня достала кошелёк, отсчитала нужную сумму, – На, езжай в свой Воронеж липецкий.

Колька схватил деньги:

– Я верну, падлой буду, вот приеду…

– Да уж шёл бы ты! Божье наказанье, действительно.

Колян, пятясь, выполз за дверь. Уже из-за двери прозвучало:

– А б… эту старую, Аннуванну, подколол кто-то, не знала ? – Он гнусно усмехнулся гнилым ртом.

Таня прошла на кухню, выбросила в мусорное ведро тарелку и ложку, которыми ел Колян, помедлив, выкинула из хлебницы весь хлеб. Села и задумалась:

– Ну, что это, что? Судьба? Гены? Воспитание? Почему у одних всё складывается благополучно, других всю жизнь преследуют неприятности или несчастья, а третьи существуют так, как Колька.

Ответа на вопрос она не успела придумать, вернулся сын. На щеке его горела пунцовая ссадина:

– Подрался что ли?

– Да нет, мужик какой-то придурковатый на лестнице толкнул ни с того ни с сего, и я прям об стену шандарахнулся.

– Это что за такое изысканное выражение, милорд? Сейчас зелёнкой смажем, утром будешь, как новенький. Кстати, у нас хлеб кончился, сбегаешь в булочную?


Таня полезла в сумку за деньгами. Кошелька в сумке не было.