ПАРААРТИАДА Красота и доброта спасут мир! Официальный сайт ПараАртийского Центра "Иван да Марья" и
ПараАртийского Комитета Национального Артийского Движения России

Рыжая


Девчонки-восьмиклассницы на переменах вперегонки неслись на третий этаж к дверям 10А класса. Они нарочито громко смеялись, отпускали глупые и банальные шуточки и очень старались обратить на себя внимание. Внимание самого красивого десятиклассника – Олега Бойко. Он был их кумиром. Когда к ним пытались примкнуть поклонницы из других классов, война шла нешуточная, и, в конце концов, Олег оставался собственностью фанаток из восьмого.

В каждой школе обязательно есть такой красивый мальчик, которого знает вся школа – и ученики, и учителя. Его так и звали все – «Красавчик». Он действительно был красив. Природа щедро наградила его высоким ростом, отличной фигурой и безупречно вылепленным лицом. Олег знал об этом и беззастенчиво использовал этот дар судьбы. Одноклассницы давали списывать ему контрольные, кормили домашними пирожками, прикрывали перед классной руководительницей его опоздания и прогулы. Он снисходительно принимал эти знаки обожания, – мог сходить с девочкой в кино, за её счет, разумеется; занять небольшую сумму денег, которую как-то забывал вернуть, просил сбегать для него в буфет, начертить чертёж…Да мало ли скучных, но необходимых дел у молодого парня, которые с радостью сделают для тебя поклонницы. А поклонницы шептались, что «гуляет» Олег с Таськой – продавщицей, которая старше его лет, наверное, на сто.

Мальчишки слушались его беспрекословно, побаивались. Знали, что Бойко – свой в компании взрослых парней, которыми верховодит Димка – Костыль (Костылёв, значит), недавно вышедший из тюрьмы.

Учился Олег неровно. Он безразлично один сидел на последней парте перед раскрытой тетрадью или учебником. Иногда пропускал занятия по нескольку дней без оправданий и объяснения причин. Неожиданно блестяще справлялся с какими-то заданиями, чаще получал двойки за несложные контрольные. Учителя относились к нему по-разному – одни считали способным, но лентяем, другие с надеждой ждали окончания учебного года, когда можно будет проститься с Бойко навсегда. Не сумевшие выйти замуж учительницы мечтательно улыбались и пытались его защитить от нападок. Но абсолютно все соглашались с оценкой старой математички Анны Петровны – «мерзавец, конечно, но до чего хорош, просто красавчик».

Молоденькая историчка Зара Акоповна, работавшая в школе первый год сразу после окончания института, мучилась и страдала, понимая, что Бойко прилюдно издевается над ней. На уроках истории он садился на первую парту, спихнув оттуда тихого отличника Лёву Гринберга; не спускал глаз с девушки, пока она не начинала заикаться, и её нежное армянское личико заливал яркий румянец. Если Зара Акоповна вызывала его к доске, он с трудом вытягивал себя из тесной парты и, молча, вставал рядом с ней. Выглядела она при этом хрупким беззащитным оленёнком. А Бойко долго молчал, театрально-задумчиво смотрел куда-то вдаль и томно опускал глаза. Мальчишки придушенно хихикали, девчонки бесились от ревности и возмущения. На глазах Зары закипали слёзы. Сколько это могло бы продолжаться и чем кончиться, ребята уже начали держать пари. Пока однажды среди этого спектакля не раздался спокойный, но твёрдый голос:

– Да выгоните Вы его из класса, Зара Акоповна, время на него жалко тратить. Красавчик выискался.

Класс замер. Выражение лица Олега поплыло, как на экране – от мечтательно-романтичного до удивленного, а следом – взбешенного. Впервые кто-то посмел вместо восхищения его унизить, да ещё при публике. Кто же это смелый такой?! Словно прочитав его мысли, она громко сказала: «Да я это; бесись, сколько хочешь, только надоел уже твой цирк!»

Олег схватил сумку и, что-то шепча одними губами, выскочил из класса, громко хлопнув дверью. Разобрать можно было одно только слово – «Рыжая».

Аня в десять лет научилась вязать. Взяв в руки крючок и клубок старых ниток, она упорно выковыривала непослушные петли, которые путались, сползали со скользкого крючка, обрывались, терялись куда-то. Вязаные полоски получались неровными, кривыми, с узлами и дырками. Девочка распускала их и начинала всё сначала. Указательный палец сначала саднил от содранной кожи, пока не покрылся твёрдой мозолистой корочкой. И, вот, наконец, цель была достигнута – она связала себе первую шапочку: смешную, полосатую, так как шерсти было маловато, не очень аккуратную, но плотно прикрывающую голову. Впервые она шла по улице, не ощущая на себе ни взглядов, ни реплик, которые сопровождали её всю жизнь – Аня была рыжей.

Не просто рыжей, а пылающее рыжей. Её вьющиеся волосы выбивались из-под любого платочка и берета яркими брызгами и невольно привлекали восхищённое или удивлённое внимание. Аню это внимание смущало, обижало, она считала себя уродливой и даже пыталась красить волосы, но они отрастали ещё более яркими, как ей казалось. Поэтому с десяти лет она носила вязаные плотные, немодные в то время шапочки, которые научилась вязать. Девчонки смеялись над ней, мальчишки дразнились, учителя заставляли снять «головной убор», но Аня упорно натягивала на голову свои самовязки, и все махнули рукой на её странности. Привыкли. Но «рыжей» звали по-прежнему.

Мать Ани работала в гостинице уборщицей, но всем гордо заявляла –«горничной», – а кто проверит. Аню не любила; выпив водки, начинала злобствовать, проклинать свою неудавшуюся жизнь и набрасывалась с упрёками на дочь: «Ты мне всю жизнь испортила, дура. И я дура, надо было аборт сделать, может, он и не бросил бы меня…» Кто «ОН» Аня догадывалась, но никогда не видела своего отца даже на фотографии и не знала о нём ничего.

Мать уходила на работу рано, а днём спала. Аня привыкла всё делать сама: готовить обед, убирать комнату, а уж уборка общей кухни и прочих мест в коммуналке, была полностью на ней.

– «Мне на работе хватает унитазов», – заявляла мать. Правда, в квартире была только одна соседка. Тихая интеллигентная Евдокии Захаровна. Раньше она работала в редакции толстого литературного журнала, потом отбывала срок как «враг народа». После реабилитации жила замкнуто, старалась быть как можно незаметнее, ни с кем не общалась. Только книги были единственными её собеседниками. В неуютной комнате стоял стол с пишущей машинкой, железная узкая подростковая койка и книги. Везде. На полках, окне, даже на полу.

Постепенно Аня сала заботиться о соседке. Сначала убирала всю квартиру, потом стала приносить из магазина продукты, а вскоре и готовить для Евдокии Захаровны – «Да что мне, трудно что ли супчик сварить». – Евдокия Захаровна

старалась отблагодарить Аню, как могла. А как могла? Только добрым словом и лаской. Как раз этого Ане и не хватало. Евдокия Захаровна стала для неё родным человеком. А та приучала её к хорошей литературе, рассказывала истории, о которых не говорилось в учебниках, заставляла читать толстые книги, один вид которых поначалу Аню пугал. В конце концов, в своей комнате Аня стала только спать, а жила практически у соседки. Они были нужны друг другу, они любили друг друга.

Евдокия Захаровна пыталась внушить Ане, что она красива: редкого оттенка огненные волосы и зеленоватые, цвета нефрита, глаза – это такая роскошь! Только тут Аню убедить не удавалось, она так и пряталась в свои вязаные защитные шапочки.

На классные мероприятия – походы, экскурсии, вечеринки – Аня не ходила никогда. Чувствовала себя лишней, неудобной и скучной в любой компании. И в глубине души копошилась противненькая мысль: в шапочке что ли идти? Ребята привыкли, о ней даже и не вспоминали. Вот если списать нужно было домашнюю или контрольную работу, то, конечно, к «рыжей». Училась Аня легко и старательно. Однако удивилась, когда классная руководительница подошла к ней: «Аня, твоя мать упорно в школе не появляется, но тут особый случай – тебя планируют награждать золотой медалью. Непросто это. Анкеты там всякие… Матери нужно прийти, поговорить с директором школы».

У Ани перехватило дух: «Меня? На золотую? А как же Лёва Гринберг?» Классная руководительница криво усмехнулась: «Вот в том-то и дело, что Гринберг…». Спохватившись, добавила строго: «По черчению у него пятёрка не выходит. И вообще…Завтра чтоб мать в школе была!»

Мать идти в школу наотрез отказалась:

– Чего я там не видела? Десять лет не ходила, щас разбежалась. Медаль твою пусть себе на задницу привесят. Мне она, как козе – баян. Что я про тебя в анкете напишу, соображаешь? Ну, вот сама и катись к директору своему!

Лёве Гринбергу по черчению поставили пятёрку. Аня убеждала себя, что это справедливо, но в душе всё же было немного обидно.

Приближался выпускной вечер. Девчонки мечтали наконец-то снять надоевшую скучную школьную форму – коричневые платья и чёрные фартуки. Услышав о том, что на выпускной положено прийти в белом платье, мать просто рассвирепела: «Хоть бы спросила, дура, когда я себе последний раз платье покупала? В одной юбке третий год хожу!». Ане хотелось крикнуть: «Меньше пить надо!». Она молча свернула свою постель, сложила раскладушку и ушла к Евдокии Захаровне.

Та, ни о чём не спрашивая, спокойно помогла устроить постель и сказала:

– Вот чудненькое получилось гнёздышко, сейчас чайку попьём. – И ушла ставить чайник. Уткнувшись в подушку, Аня рыдала, а Евдокия Захаровна успокаивала её, как маленького ребёнка:

– Да не реви ты, смотри, что я придумала. – Она вытащила из-под кровати облезлый фибровый чемодан со сломанными замками и достала оттуда шёлковое платье. Оно было не совсем белым, а кремовым; шёлк слегка пожелтел и приобрёл благородный оттенок слоновой кости. На груди была вставка из немыслимо тонких кружев с цветочным узором. Длинное, почти до пола, оно струилось на тоненькой фигурке Ани, словно поток свежих сливок. Обе онемели от восхищения.

– Я в нём замуж выходила, Анечка, да только вот один разочек надеть и пришлось. Всё, что осталось от счастья…Может укоротить немножко?

– Что Вы, как можно? Это… это… просто картина, её нельзя трогать. Только вот, наверное, я не могу это взять. Не имею права.


В актовом зале школы, украшенном цветными шарами и бумажными гирляндами, было шумно и весело. Мальчишки привыкали к пиджакам и галстукам – неудобной для них одежде, девчонки придирчиво разглядывали и оценивали платья, прически; вот краситься пока им все же в школе не разрешали, но если совсем немножко-то, незаметно. Учителя были приподнято взволнованны, никак не могли привыкнуть, что их питомцы каждый раз неожиданно превращались из взбалмошных недорослей в прекрасных девушек и юношей, которых узнать даже было трудно.

Вдруг по залу прошёл непонятный шумок и всё затихло. Девчонки вертели головами: где? что? В зал вошла, нет, вплыла Незнакомка. Бледное лицо, огромные зелёные глаза, белое струящееся платье… И золотой ослепительный нимб вьющихся волос, спадающих на плечи и грудь, живых, развевающихся при каждом движении, блестящих, словно мех невиданного зверя.

Первой пришла в себя классная руководительница. Громко на весь зал она сказала:

– Аня, ты сегодня неузнаваемо прекрасна! – И все как-то радостно засмеялись – точно! Неузнаваемо! Прекрасна!

Праздник продолжался. Мальчишки вертелись возле Ани, острили, приглашали танцевать, устраивали шутливые бои за «сердце прекрасной дамы». Аня впервые чувствовала себя в коллективе равной, она весело и остроумно отвечала на шутки, охотно танцевала, все казались ей добрыми и отзывчивыми.

– Почему я раньше-то этого не замечала? – проскальзывала мысль.

Девчонки устав обсуждать её причёску и платье, с оживлёнными и милыми лицами снова веселились, кружились в вальсах и кокетничали с мальчиками. Правда, к Ане подошла Галка Кузьменко:

– Слушай, где платье такое классное достала? Мне сможешь? За двойную цену. Лады?

– Да это не моё, – смутилась Аня.

– Ага, заливай! Кто такое платье на понос даст? Не темни. Сколько хочешь за такое? А я тебе лакировки на пробке попрошу с Тбилиси прислать. Во, смотри, как у меня. Только трут, заразы, малость; надо Додику клюв начистить – на размер меньше прислал.

Оттеснив плечом Галку, перед Аней возник Олег:

– Ну, пойдём что ли?

– Танцевать? – у неё почему-то ёкнуло сердце.

– Можно и танцевать, только не люблю я эти скачки, пошли в коридор выйдем, поговорим, всё же последний как бы вечер. Выпускной – выкидной.

Вышли в коридор. Шли молча. В конце коридора Олег толкнул дверь в класс, которая оказалась незапертой. А вот изнутри Олег её закрыл на ключ. Откуда ключ? Зачем? Аня занервничала. Олег подошёл к ней, прижал к стене и поцеловал в губы. Затем поднял на руки и грубо бросил прямо на учительский стол. Аню словно парализовало: не могла кричать – стыдно; не могла сопротивляться – её, словно, придавило бетонной плитой; не могла плакать и просить – унизительно… Она мотала головой, крепко зажмурив глаза, чтобы не видеть нависшее над ней страшное, безобразное сопящее лицо. Одна мысль только мучила – платье. Не испачкать, не порвать! Стыд, какой! Позор! Позор!.. Когда всё закончилось, у неё тряслись ноги, руки, губы. Казалось, внутри неуёмная дрожь не кончится никогда. Олег спокойно заправил рубашку и деловито сказал:

– А ты, Рыжая, вполне. Я бы и повторить не прочь. – И вышел из класса.

Аня быстро прошла в раздевалку, натянула плащик, подобрала подол платья, нервно завязывая на нём узлы, заталкивая куда-то под резинки, чтобы не видно было из-под плаща, и выскочила из школы. На улице стоял Лёва.

– Аня, ты с ним была? Зря. Гнилой он.

Аня раздражённо взглянула на мальчика – подсматривал он что ли? Кошмар какой-то! – и, молча, опустив голову, пробежала мимо. До самого дома за ней двигался Лёва.

Евдокия Захаровна, увидев девочку, на мгновение обомлела, но тут же взяла себя в руки и спокойно сказала:

– Анечка, ты ложись, а я пока покурю на кухне.

Аня сняла платье, оно было мятым, жёваным, с подозрительными грязными пятнами. Она тихонько по-щенячьи заскулила, лихорадочно свернула платье в комок и с отвращением сунула под матрас. Завтра! Всё завтра. В глазах потемнело. Провалилась в тяжёлый сон. Перед глазами крутилось гигантское колесо с головами чудовищ. Каждое чудовище останавливалось напротив Ани и хохотало, показывая красный язык и слюнявые клыки. Аня вскрикивала, дёргалась в судорогах, но не просыпалась. Потом чья-то тёплая мягкая лапа отодвинула в сторону кошмарное колесо и легла на воспалённый лоб девочки. Стало спокойно, но очень больно где-то внутри. Боль плавала, как острая льдинка в холодной воде, пронзала сердце, стискивала горло, разрывала низ живота.

Аня пришла в себя, когда почувствовала на губах чашку с тёплым питьём с ароматом каких-то знакомых цветов и листьев.

– Попей, моя хорошая! Это замечательные травки, ещё поспишь и будешь, как новенькая.

– Евдокия Захаровна, – спросила Аня сухими растрескавшимися губами – что со мной?

– Да ничего страшного, всё позади, Анечка. Понервничала немножко. Жизнь, к сожалению, сложна.

– Я… давно?

– Нет-нет, не волнуйся, несколько дней всего. Обошлось без врачей.

Аня испуганно села на раскладушке. На вбитом в стену гвозде висело белое отглаженное великолепное платье. Казалось, от него исходит мягкое прозрачное сияние, как от драгоценного жемчуга. На стуле возле раскладушки в стеклянной бутылке из-под кефира стоял букет слегка привядших роз.

– Это, Анечка, тебе мальчик принёс. Сказал, что уезжает в другой город, потому что в Москве вряд ли его примут в институт. Адрес взял, напишет тебе обязательно. Хороший мальчик. Лёва Гринберг, кажется, зовут. Да он тебе записочку оставил.

На свёрнутом листке из школьной тетради было аккуратно написано:


Знай, друг мой гордый, друг мой нежный,

С тобою, лишь с тобой одной,

Рыжеволосой, белоснежной,

Я стал на миг самим собой.


Аня слабо улыбнулась:

– Надо же, Лёва… Мы ведь в школе Николая Гумилёва не проходили.